Дочери смотрителя маяка - Страница 31

Эмили. Моя вторая половинка. Моя сестра. Наши жизни, сердца, естество мое и ее настолько сплелись, что мы не могли существовать друг без друга. Она была духом, хрупким и уязвимым, преследуемым озером, задержавшимся между двумя мирами. Так что я удивилась, обнаружив, что это не Эмили, а я была призраком.

27

Элизабет

Той осенью, когда Чарли покинул остров, Эмили начала блуждать. Только что она была здесь, под моим бдительным наблюдением, но стоило мне отвернуться — и ее уже нет. Поначалу ее блуждания ввергали родителей и меня в панику. У нас перед глазами всплывали картинки того, как Эмили бессознательно шагнула вниз с одной из скал, которые местами подступали к берегу, или спугнула черного медведя, или утонула в ледяных объятиях озера, которое так ее очаровывало. Мы разбегались в разные стороны на поиски после того, как один из нас проверял, не вышла ли она на озеро в «Душистом горошке». Эта лодка всегда находилась возле маяка, на берегу, вне досягаемости волн. Мы искали вдоль береговой линии и тропинок, которые вели к защищенной бухте, где стоял эллинг для шлюпок, пересекая болото, где мы поздним летом собирали клюкву. Мы звали ее по имени, наши голоса поглощала толстая подушка мха, которая покрывала землю в лесу, или насмешливый хохот озера, когда волны накатывали на каменистые пляжи или глухо ударялись о крутой берег. Мы знали, что она не отзовется. Эмили никогда не отзывалась.

Чаще всего мы находили ее, не замечающую нашей озабоченности, поглощенной, как могла быть поглощена только Эмили, жизнедеятельностью муравейника или следящей за тем, как красная белка переносит детей в новое дупло. Однажды я, должно быть, не один час наблюдала за тем, как она просто смотрит на цветок колумбины. Она сидела на залитой солнцем сухой земле, скрестив ноги и опершись подбородком на руки, уставившись на кивающий на ветру цветок. Она не двигалась, не трогала его и не нюхала. Просто смотрела. Я окликнула ее, но мой голос смешался со звуками леса, и она обратила на него не больше внимания, чем на крик сойки или жужжание цикады. Поэтому я тоже села, скрестив ноги, положила голову на руки и стала наблюдать за Эмили, пока солнце двигалось по небу. Через какое-то время она встала, стряхнула зацепившиеся за юбку веточки и листья и, подойдя ко мне, улыбнулась и протянула руку, чтобы помочь мне подняться. Я вдруг поняла, что она все время знала о моем присутствии. Я находилась в ее мире, была его частью. Просто не той частью, которая в тот момент имела значение.

Моему отцу доставляли газеты прямо на остров. Приходили сразу все номера за неделю или больше, и он жадно проглатывал их до последнего слова, а после рассказывал нам истории за ужином или вечером у камина. В тот год, а было это в 1936-м, в газетах писали о сгоревших фермах, засохших на полях урожаях и задыхающемся скоте, чьи легкие были забиты переносимой ветром пылью. Зима, в разительном контрасте с засушливым летом, оказалась на удивление холодной, настолько, что мы спали в теплых пижамах все вместе, на одной большой кровати, под грудой шерстяных и пуховых одеял. Это резкое похолодание продолжалось с декабря по февраль. Зима вцепилась в уставших от холода и обеспокоенных людей своей ледяной хваткой.

Большую часть зимы мы с Эмили жались поближе к печи, согреваясь маминым супом, приправленным собранными ею травами, пучки которых висели в кладовой, и с мясом недавно пойманного кролика. Я сбега`ла с маленького острова на страницы «Джейн Эйр», «Гордости и предубеждения», «Тома Сойера» и пьес Шекспира. Я купалась в рассказах о приключениях и романтике, сопротивляясь папиным попыткам расширить мой горизонт и круг интересов, заинтересовав меня статьями из «Таймс Геральд», номера которой, сложенные в хронологическом порядке, во множестве хранились на стропилах. Эмили проводила все время с карандашами и бумагой, иногда по нескольку дней трудясь над одним рисунком, воссоздавая по памяти какого-нибудь мотылька или цветок колумбины и раскрашивая его яркой пастелью или цветными карандашами. Временами она сидела, завороженная танцем пламени в печи, настолько неподвижно, что я начинала сомневаться, не превратил ли ее ветер, пробирающийся между досками обшивки, в ледяную статую.

Эмили снова исчезла в конце февраля. Ртутный столбик практически не поднимался выше похожего на луковицу основания термометра, и воздух был колючим и хрустальным от холода. Было слишком морозно для бесцельных блужданий маленькой девочки по лесу. Себя же, тощую десятилетку, бесстрашную и решительную защитницу сестры, я маленькой девочкой не считала.

Папа колол дрова, мама чистила картошку, поэтому именно я надела пальто, с головой обмоталась толстым шарфом, взяла мамины меховые варежки, чтобы не обморозить руки, и в очередной раз начала искать свою двойняшку. Пар от моего дыхания замерзал и висел небольшими клубами в воздухе, в то время как я надевала снегоступы, торопливо застегивая пряжки, чтобы побыстрее сунуть руки в мягкий кроличий мех. Снег был глубоким. Местами снежные заносы были высотой в несколько футов, а возле коттеджа и надворных построек виднелся узор из следов других снегоступов. По крайней мере, Эмили предусмотрительно надела снегоступы, и я могла обнаружить ее следы, поскольку они отклонились от проторенных троп и направлялись к озеру.

Верхнее имеет такую большую площадь, что редко полностью замерзает. Если долго держится низкая температура и нет сильных ветров, к февралю или марту толстый лед образуется между островами и от них до материка. Иногда даже после этого ветер может нагнать волны и поверх льда, и под него, и тогда участки льда перемежаются с участками открытой воды. Но в этот год озеро замерзло полностью. У меня уши стали болеть от звенящей тишины, когда я отошла от берега; я шла по следам, оставленным снегоступами Эмили.