Дочери смотрителя маяка - Страница 3

Я знаю, что ей понятно. Она видит то, что хочет увидеть. Видит мои прямые волосы, окрашенные в цвет воронова крыла. Видит мои серые глаза, подведенные темным карандашом, узкие джинсы и высокие черные ботинки, а еще ряды серебряных гвоздиков на мочках ушей. Она видит мое бледное лицо, которое я с помощью макияжа сделала еще бледнее, и ярко-красные губы. Она не замечает, что я, пожалуй, немного напугана. Я не позволю ей этого увидеть.

Я вальяжно развалилась на стул, скрестив ноги. Значит, вот как это будет. Отлично.

Мисс Кемпбел открывает папку.

— Так что, Морган, часы общественных работ, да? Тут говорится, что ты согласилась стереть граффити и помочь в работе по техническому обслуживанию под руководством начальника хозяйственной службы. — Она снова смотрит на меня. — Ты будешь приходить сюда по вторникам и четвергам сразу после школы на протяжении следующих четырех недель.

— Ага. — Я постукиваю пальцами по столу и рассматриваю свой маникюр. Ногти накрашены красным лаком, в тон губам. Кроваво-красным.

— Понятно, — говорит она. Снова. Мисс Кемпбел ненадолго замолкает, и я вижу, что она меня изучает. Я знаю, что в той папке. Меня не интересует ее мнение. Более того, мне не нужна ее жалость. Я перевожу взгляд на паучник, стоящий на полке в верхней части шкафа. Она снова вздыхает. — Ну, тогда, я полагаю, следует познакомить тебя с Марти. — Она кладет на стол папку, хранящую мое прошлое, и, поскольку у меня нет выбора, я следую за ней по коридору.

Марти старый, но не настолько, как живущие здесь люди. Он напоминает мне безбородого Санта-Клауса, с его круглым животом, обрамленным красными подтяжками. Его белоснежные пушистые брови живут своей жизнью, волоски торчат в разные стороны и закручиваются. Они восполняют нехватку волос на его голове с блестящей лысиной и взлохмаченной челкой от уха до уха. В первую очередь мое внимание привлекают его глаза под неудержимыми бровями — пронзительно синие, цвета неба в холодный зимний день.

Марти сидит за своим столом, старым карточным столиком, придвинутым к одной из стен забитой припасами кладовой. На столе лежит стопка газет и книга, на обложке которой изображены танцовщицы. Я узнаю художника: Дега. Он один из моих любимых. В нашей старой потрепанной книге были репродукции картин всех импрессионистов, но Дега нравился мне больше всего. Марти, наверное, использует страницы этой книги для вытирания кисточек.

— Это Морган, — говорит мисс Кемпбел.

Он встает, поправляет подтяжки и смотрит на меня своими синими ледяными глазами, так что я в конце концов не выдерживаю его взгляда и опускаю глаза, уставившись на чем-то забрызганный плиточный пол.

— Морган, — повторяет он, кивая. — Я тебя ждал. Лучше тебе надеть рабочий комбинезон.

Мисс Кемпбел разворачивается и уходит, не сказав ни слова.

У меня такое чувство, что Марти больше поспособствовал тому, что я оказалась здесь, чем она.

3

Элизабет

Чай принесли с обычной пунктуальностью. Это то, что я здесь обожаю.

Полагаю, что мое пристрастие к определенному распорядку зародилось в детстве, проведенному на маяке. Моя жизнь столько лет измерялась часами и минутами, разбиваясь на фрагменты служебного и свободного времени, с пометками, когда нужно зажечь пламя, завести часы, проверить, достаточно ли горючего.

Я начинаю чувствовать себя здесь как дома. После стольких лет. Сколько уже прошло? Наверное, года три. Дни сливаются в один; сезоны быстро сменяют друг друга, и я потеряла им счет. Мне повезло — нашла такое место, где я хоть в чем-то могу оставаться независимой, чего я так жажду, и все же получать необходимую помощь. К тому же пришло время вернуться, оставив небольшую виллу на побережье Тосканы, которая была нашим убежищем более полувека. Мы выбрали ту, что была достаточно близко к воде, чтобы слышать крики чаек и шум разбивающихся о берег волн. Несмотря на это, я чувствовала, что Лигурийское море никогда не разделяло непостоянного настроения озера, что оно всего лишь замена дому. Мы были настолько счастливы, насколько можно было ожидать, будучи такой странной парой, укрывшейся от любопытных глаз окружающего мира. И каждая из нас оставила свой след, своего рода наследие. Конечно, мой совсем не такой выдающийся — всего лишь несколько книг, некоторые из них еще продаются в сувенирных магазинах и художественных галереях по всему миру.

Я сижу в папином кресле, шерстяной плед, который мы связали вместе с Эмили, покрывает мои колени. Я открыла окно, приглашая осенний бриз прогуляться по моей комнате.

Нужно быть осторожнее с чаем, чтобы не обжечься. Я пальцами исследую поднос, пробегаю ими по маленькому чайнику, нащупываю носик, ручку. Другой рукой нахожу чашку. Я считаю, пока наливаю чай. Я знаю, что нужно досчитать до пяти, чтобы налить полную чашку. Они, как всегда, положили мне два пакетика сахара, хотя мне нужна только половинка одного. Ложки нет на привычном месте, и я нахожу ее рядом с молочником. Покончив с этим, я подношу чашку к губам, легонько дую, больше по привычке, чем по необходимости, и делаю глоток. Вздыхая, я позволяю папиному креслу обнять меня.

Мне снилось, что я снова молода, мои волосы — цвета воронова крыла, глаза хорошо видят. В своих снах я танцую. Я снова на острове моей молодости, на черном вулканическом пляже Порфири, где озеро лижет берег, а ветер покачивает осоку. Я наклоняюсь, чтобы нарвать пучок золотистой ястребинки и солнечных лютиков и добавить их к букету из кивающих головками маргариток, уже зажатых в руке. Эмили тоже там, красивая молчаливая Эмили, которая всегда жила, будто находясь одной ногой в мире снов. Мы беремся за руки, две части одного целого, смеемся, и танцуем, и кружимся, пока не падаем на теплую землю, чтобы, затаив дыхание, смотреть на облака, летящие по летнему небу.